Колымский тоннель - Страница 40

Неопределенный гомон был ответом.

— А почему? — продолжал оратор. — Ведь не потому, что кто-то чего-то боится!?

На Пятаке дружно засмеялись.

— Тогда ответ один, хозяева! Никого не заботит известность! И это нормально. Наши изобретения безымянны, наша музыка не имеет авторов, и это тоже нормально. А теперь, если позволите, я проанализирую одно староверское словечко, чтобы мы поняли, куда нас зовут. СЛАВА! Кто знает, что такое "слава"? А? Вижу, почти никто. Объясняю. Слава — это преувеличенная известность кого-то или чего-то, подогреваемая им самим и его славителями в обществе. Что? Трудно понимается? Приведу пример. Представьте, что лекарь Виктор Первый, который выступал сегодня первым (Оживление на площади), вылечил множество людей, и они решили его отблагодарить. Стекольщики изогнули трубки, газовики наполнили их нейтральным газом, электрики подали энергию, и над пирамидой лекарей огромными красными буквами засветился такой текст: "Слава Виктору Первому!" С восклицательным знаком. (Голоса: "Зачем? Что за ерунда?") А теперь представьте, что я влюбился в выступавшую только что прекрасную Светлану Корко. (Смех, свист). Но чтобы поухаживать за ней тонко, я всюду начну писать и выкрикивать: "Да здравствуют футурографы!" (Голоса: "А что это значит?") Это то же самое, что и "Слава футурографам!" Что подумают обо мне люди? (Голоса: "В лечебню попадешь! На Остров Скорби!") Вот видите! А ведь это лишь малая толика староверских штучек…

Сердитые голоса стали требовать, чтобы оратор извинился за неуместную мистификацию или предъявил доказательства, что такое когда-либо было возможно. Оратор сказал, что доказательства у него есть, но он не имеет права их разглашать. Это вызвало взрыв возмущения, громко поминали Закон и личном достоинстве…

— Идемте отсюда, — сказал Такэси. — Мы сегодня проиграли.

Митинг продолжал бушевать, но изменить общее настроение надежды уже не было. Они выбрались с Пятака.

— Пошли в "Централ", — предложил Ганс.

— Все совпало, — Светлана вздрогнула. — Мы туда и собирались.

Скидан шел за ними машинально. Хорошо забытые, но весьма знаменитые, весьма важные стихи не давали ему чувствовать себя так же легко, как эти проигравшие староверы. Они поднялись на относительно пустой этаж, выбрали стол поближе к буферу, заказали ужин на пятерых и переключили терминал на программу № 7 — "Общественная жизнь".

Обычно главное место на этом канале занимала реклама по всем направлениям: новые товары, новые блюда, новые адреса общественных служб; можно было дать объявление о чьей-то смерти и позвать желающих на кремацию… Ну и — полезные зрелища. Сию минуту, разумеется, шла прямая трансляция с Пятака. Митинг там не иссякал, появились новые лозунги, написанные вкривь — вероятно, там же, на месте: "История — ругательство!", "Слава староверству, хе-хе!", "Не остановите!", "Пожалеете, да поздно бу…" и так далее. На трибуне опять появились дискографы, снимали в упор выступающих, а тех было уже двое, они кричали друг на друга в микрофоны и подкрепляли свой крик недвусмысленными жестами: старовер патетически простирал свободную руку вперёд, а его визави небрежно тыкал большим пальцем за спину. Видно было, как парень из "Скорой помощи", весь в белом, с красными повязками на обеих руках, подошёл к тем, что подняли лозунг "Пнём!", и они послушно смотали свою тряпицу.

— Ишь! — сказала в их адрес Светлана.

"Нарушили закон об этике, — угрюмо подумал Скидан. — И тут же испугались. Рабы! Живут в "свободной" стране, а где же свобода слова?"

Он сказал об этом вслух. Не согласились.

— От угрозы до исполнения — невелика дистанция, — сказал Иван.

— Свобода без культуры, — Ганс щелкнул пальцами в воздухе и пояснил — п-ш-ш-ш…

— Много вы так добьетесь, — буркнул Скидан.

И вдруг его Светка заявила резко:

— Пойди, Вася, туда, откуда мы пришли, и там добейся.

Скидан вскочил. И эта стала… разумной!.. И Скидан вспомнил, наконец, те настойчивые стихи из детства, что донимали его еще на Пятаке. Они были, кажется, из разных стихотворений, но об одном. "Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах… Только гордый буревестник реет смело и свободно…" И еще: "Безумство храбрых — вот мудрость жизни!.. Безумству храбрых поем мы славу!.." Безумство храбрых невозможно, не нужно без славы, но славу здесь отрицают и те, и эти… Он думал, что хоть эти трое здесь — борцы. Увы, та же протоплазма, по Энгельсу. Но ведь они и Энгельса не знают, и теорий не признают. Так, сами по себе. Больше всего боятся сойти с ума от безделья в одиночке. Вас бы на прииск "Ударный", под охрану автоматчиков с овчарками… Сознание раздваивалось и разрывалось, как в 36-м году, когда просился, рвался в Испанию, убить хоть одного фашиста, а ему сказали: "Лейтенант, тебе что, дома подвигов мало?" И он сражался дома со всей этой антисоветской сволочью: с троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами — со всеми этими внутренними социал-фашистами, заговорщиками, поголовно, массово связанными с иностранными разведками. Но стрельбы и подвигов не было. Были испуганные обыватели в штатской или военной форме одежды. Они все поголовно врали о преданности советской власти. Они врали так убедительно, так человечно, что он им верил, и его сознание раздваивалось, а жить сразу в двух верах человеку не дано, и его нервы слабели, и он докатился до лагеря, где все просто: вот — мы, а вот — враги, и можно не вступать в губительные для сознания контакты, а просто исполнять ДОЛГ ВЕРЫ… Что же с ним теперь? Вера здесь у них или полное безверие? Или безверие — это тоже разновидность веры и тоже требует усилий?.. За что ему ненавидеть их, самых близких? Или себя, единственного?