Колымский тоннель - Страница 55

Поднимаемся в стеклянном лифте, вглядываемся в дальнюю трибуну. С самого правого края взлетает и рассыпается красная ракета. Я знаю, кто ее запустил.

В кабине "Челнока" занимаем свои кресла. Дурацкая поза при взлете — вверх ногами на спине, как у гинеколога. Зато так легче всего переносить давление при взлете.

Интересно вспомнить, о чем я думала, когда включились двигатели. Я забыла о родителях и о мотоциклисте, о великих целях человечества, я думала только о том, чтобы мышцы мои выдержали перегрузку и не расслабились. Мелькали еще в памяти обрывки тренировок, особенно высший пилотаж, когда заканчиваешь петлю и сидишь в такой же позе, а снизу так же давит…

Потом был посторонний толчок, по остеклению плеснуло огнем, и нас понесло и завертело, как в центрифуге. Мелькало то голубое небо, то пестрая Земля и почему-то не попадало в окошки Солнце. Потом был еще один толчок, очень болезненный, нас завертело еще сильнее и тут же окутало огнем. Я видела, что Георгий с Робертом пытаются овладеть управлением, и что-то делала тоже, стараясь им помочь…

Было уже ясно, что наш "Челнок" вместе с носителем горит и падает обратно на Землю. Чен сказал: "Приготовьтесь, мы падаем прямо в рай."

И тогда, Вася, я забыла обо всем, кроме самого главного. До самого удара, до самого взрыва я думала только о том, что мы с тобой не успели родить ребеночка. Я плакала-заливалась, никого не было мне жалко, кроме этого нерожденного, маленького-маленького…

Когда упали, я проснулась. Подушка мокрая, глаза распухли, губы варениками, все тело болит. Полежала, подумала и решила, что не надо так просто сдаваться. Надо еще раз тут поспать и посмотреть, может быть, сон этот продолжится и не погибнет моя бедная красавица. (Между прочим, от горя я даже забыла, как меня в этом сне зовут).

Во вторую ночь я ложилась, как в кресло "Челнока", готовилась, как в полет. Но пришлось мне, Вася, совсем другое.

2. Сон о рабстве

Если бы в своей настоящей жизни я попала бы в такое настоящее рабство, я бы наверняка что-нибудь сделала. Я бы убежала или кого-нибудь убила или что-то еще. Но во сне все было так естественно, так ОБЫКHОВЕHHО, что я догадалась о рабстве, только когда проснулась.

Представь себе нормальный город где-то на юге, явно в Советском Союзе, потому что красные флаги. И написано в основном по-русски. Есть, правда, и не по-русски — во сне я понимала и эти закорючки. Есть и зеленые какие-то флаги с полумесяцем, но красных больше. Мужчины ходят в обычных костюмах, женщины тоже одеваются обыкновенно. Есть, правда и тюбетейки, и чалмы, и халаты, но — меньше. А чадры не видела ни одной. И сама не носила. Одевалась нормально. И видела на стене свою карточку с пионерским галстуком.

А вот своего взрослого лица — не помню. И в зеркало смотрелась, и украшения надевала, а лица не помню. Оно не было мне нужно. И тело свое не помню. Оно было не мое. Ничего моего не было. Я была собственностью мужа, и это было нормально. Я не одна была такая. Нас было у него три. Но в этом городе жила только я. Две другие услаждали господина, когда он приезжал по делам в колхозный поселок или на дачу. А впрочем, возможно, что это я была — другая жена. И услаждала господина, когда он приезжал по делам в город. Во всяком случае, мне казалось, что я — единственная, а он — человек безумно занятой и поэтому не бывает дома месяцами.

Ко мне был приставлен охранник. Очень добродушный старичок, очень с виду тихий. Даже не подумаешь, что при нем всегда был маузер. А он всегда был при мне. И днем, и ночью. Я, конечно, понимала, что он не столько меня охраняет, сколько просто караулит, чтобы не изменила мужу. Это меня смешило, потому что не так я была воспитана, чтобы грешить. Я этого старика презирала. И муж презирал. Но с виду у них все было вполне уважительно. Муж-то был моложе старика всего лет на десять-пятнадцать.

Имела я, конечно, все, чего хотела. Правда, хотела совсем немного. Птичек в клетке. Рыбок в аквариуме. Магнитофон с музыкой. Цветной элевизор (огромный такой сундук, без терминала, конечно, без телефона и называется — телевизор). Ковры, посуду, побрякушки — он все-все привозил сам. И я была счастлива. Несколько раз муж брал меня с собой на какие-то торжества, а однажды сводил в театр. Мне нигде не понравилось: чересчур людно. Я даже у родителей не гостила ни разу: большая семья, шумно и бедно. Представь себе, Вася, ничего больше не хотела. Я даже не помнила, что смотрю сон. Потом, когда проснулась, было стыдно: может быть, это и есть мой идеал, да я сама от себя его скрываю?

Все испортил старик. Он заболел, а мужу об этом не сообщил. Ах, Вася, я была такая пустышка, что не помню из этой жизни ни одного имени, ни одного названия, ни одной даты. День-ночь, летозима — вот и все.

Летом муж не бывал у меня подолгу. И как раз старик заболел. Он мне сказал, что не надо тревожить хозяина, сын его заменит, сын у него — тихий мальчик.

И старик привел своего сына. Верзилу и головореза. Он оружия не имел. Он без оружия мог все что угодно. Он меня изнасиловал в первую же ночь. Да так, что не оставил ни одного синяка. Специалист и животное к тому же. Но ведь и я была — животное. Только все-таки другое. Я об этом скажу потом.

Этот скот не только делал со мной что хотел. Он мне все рассказывал.

От него-то я и узнала, что я не единственная жена. Но ничего страшного я в этом не обнаружила. Я знала, что это нормально, а в передачах по телевизору — обман и пропаганда. По телевизору показывали как плохо живут люди в других странах, какие там голодные, рахитичные дети, какие злые полицейские, и как хорошо у нас: ударный труд, радостные улыбки, демонстрации с флагами и всеобщая дружба, любовь и равенство. Я презирала эту ложь для бедных. Я считала их рабами, а себя — свободной. Так научил муж.